Кинематограф в русской поэзии серебряного века
***В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву*
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюблённых в молву.
Были улицы пьяны от криков.
Были солнца в сверканьи витрин.
Красота этих женственных ликов!
Эти гордые взоры мужчин!
Это были цари – не скитальцы!
Я спросил старика у стены:
«Ты украсил их тонкие пальцы
Жемчугами несметной цены?
Ты им дал разноцветные шубки?
Ты зажёг их снопами лучей?
Ты раскрасил пунцовые губки,
Синеватые дуги бровей?»
Но старик ничего не ответил,
Отходя за толпою мечтать.
Я остался, таинственно светел,
Эту музыку блеска впивать…
А они проходили всё мимо,
Смутно каждая в сердце тая,
Чтоб навеки, ни с кем не сравнимой,
Отлететь в голубые края.
И мелькала за парою пара…
Ждал я светлого ангела к нам,
Чтобы здесь, в ликованьи тротуара,
Он одну приобщил к небесам…
А вверху – на уступе опасном –
Тихо съёжившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык
Декабрь 1904
День проходил, как всегда:
В сумасшествии тихом.
Все говорили кругом
О болезнях, врачах и лекарствах,
О службе рассказывал друг,
Другой – о Христе,
О газете – четвёртый.
Два стихотворца (поклонники Пушкина)
Книжки прислали
С множеством рифм и размеров.
Курсистка прислала
Рукопись с тучей эпиграфов
(Из Надсона и символистов).
После – под звон телефона –
Посыльный конверт подавал,
Надушённый чужими духами.
Розы поставьте на стол –
Написано было в записке,
И приходилось их ставить на стол…
После – собрат по перу,
До глаз в бороде утонувший,
О причитаньях у южных хорватов
Рассказывал долго.
Критик, громя футуризм,
Символизмом шпынял,
Заключив реализмом.
В кинематографе вечером
Знатный барон целовался под пальмой
С барышней низкого званья,
Её до себя возвышая…
Всё было в отменном порядке.
Он с вечера крепко уснул
И проснулся в другой стране.
Ни холод утра,
Ни слово друга,
На дамские розы,
Ни манифест футуриста,
Ни стихи пушкиньянца,
Ни лай собачий,
Ни грохот тележный –
Ничто, ничто
В мир возвратить не могло…
И что поделаешь, право,
Если отменный порядок
Милого дольнего мира
В сны иногда погрузит,
И в снах этих многое снится…
И не всегда порядок такой,
Как в мире, отменный порядок…
Нет, очнёшься порой,
Взволнован, встревожен
Воспоминанием смутным,
Предчувствием тайны…
Буйно забьются в мозгу
Слишком светлые мысли…
И, укрощая их буйство,
Словно пугаясь чего-то, – не лучше ль,
Думаешь ты, чтоб и новый
День проходил, как всегда:
В сумасшествии тихом?
24 мая 1914
Михаил Кузмин
Американец юный Гуль
Убит был доктором Мабузо:
Он так похож… Не потому ль
О нём заговорила муза?
Ведь я совсем и позабыл,
Каким он на экране был!
Предчувствий тесное кольцо
Моей душою овладело…
Ах, это нежное лицо,
И эта жажда жизни смелой,
И этот рот, и этот взор,
Где спит теперь мой приговор!
Всё узнаю… вот он сидит
(Иль это Вы сидите?) в ложе.
Мабузо издали глядит…
Схватились за голову… Боже!
Влюблённость, встречи, казино…
Но выстрел предрешён давно.
Конечно, Вы судьбе другой
Обречены, Любовь и слава!
У жизни пёстрой и живой
Испив пленительной отравы,
Направить верно паруса
Под золотые небеса.
Но так же пристально следит
За Вами взгляд, упрям и пылок.
Не бойтесь: он не повредит,
Не заболит у Вас затылок.
То караулит звездочёт,
Каким путём звезда течёт.
Март 1924
Чередованье милых развлечений
Бывает иногда скучнее службы.
Прийти на помощь может только случай,
Но случая не приманишь, как Жучку.
Храм случая – игорные дома.
Описывать азарт спалённых глаз,
Губ пересохших, помертвелых лбов
Не стану я. Под выкрики крупье
Просиживал я ночи напролёт.
Казалось мне, сижу я под водою.
Зелёное сукно напоминало
Зелёный край за паром голубым…
Но я искал ведь не воспоминаний,
Которых тщательно я избегал,
А дожидался случая. Однажды
Ко мне подходит некий человек
В больших очках и говорит: – Как видно,
Вы вовсе не игрок, скорей любитель,
Или, верней, искатель ощущений.
Но в сущности здесь – страшная тоска:
Однообразно и неинтересно,
Теперь ещё не поздно. Может быть,
Вы не откажетесь пройтись со мною
И осмотреть собранье небольшое
Диковинок? Изъездил всю Европу
Я с юных лет; в Египте даже был.
Образовался маленький музей, –
Меж хламом есть занятные вещицы,
И я, как всякий коллекционер,
Ценю внимание; без разделенья,
Как все другие, эта страсть – мертва. –
Я быстро согласился, хоть, по правде
Сказать, не нравился мне этот человечек:
Казался он назойливым и глупым.
Но было только без четверти час,
И я решительно не знал, что делать.
Конечно, если разбирать как случай –
Убого было это приключенье!
Мы шли квартала три; подъезд обычный,
Обычная мещанская квартирка,
Обычные подделки скарабеев,
Мушкеты, сломанные телескопы,
Подъеденные молью парики
Да заводные куклы без ключей.
Мне не мозги садилась паутина,
Подташнивало, голова кружилась,
И я собирался уходить…
– Вам, кажется, не нравится? Конечно,
Для знатока далёко не товар.
Есть у меня ещё одна забава,
Но не вполне закончена она.
Я всё ищу вторую половину.
На днях, надеюсь, дело будет в шляпе.
Быть может взглянете? – Близнец! «Близнец?!»
– Близнец. «И одиночка?» – Одиночка.
Вошли в каморку мы: посередине
Стоял аквариум, покрытый сверху
Стеклом голубоватым, словно лёд.
В воде форель вилась меланхолично
И мелодично била о стекло.
– Она пробьёт его, не сомневайтесь.
«Но где же ваш близнец?» – Сейчас, терпенье. –
Он отворил в стене, с ужимкой, шкап
И отскочил за дверцу. Там, на стуле,
На коленкоровом зелёном фоне
Оборванное спало существо
(Как молния мелькнуло – «Калигари!»):
Сквозь кожу зелень явственно сквозила,
Кривились губы горько и преступно,
Ко лбу прилипли русые колечки,
И билась вена на сухом виске.
Я с ожиданием и отвращеньем
Смотрел, смотрел, не отрывая глаз…
А рыба бьёт тихонько о стекло…
И лёгкий треск и синий звон слилися…
Американское пальто и галстук…
И кепка цветом нежной rose champagne.
Схватился за сердце и дико вскрикнул…
– Ах, Боже мой, да вы уже знакомы?
И даже…может быть… не верю счастью!..
«Открой, открой зелёные глаза!
Мне всё равно, каким тебя послала
Ко мне назад зелёная страна!
Я – смертный брат твой. Помнишь, там, в Карпатах?
Шекспир ещё тобою не дочитан
И радугой расходятся слова.
Последний стыд и полное блаженство!..»
А рыба бьёт, и бьёт, и бьёт, и бьёт.
1927
Осип Мандельштам
Кинематограф. Три скамейки.
Сентиментальная горячка.
Аристократка и богачка
В сетях соперницы-злодейки.
Не удержать любви полёта:
Она ни в чём не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.
А он скитается в пустыне,
Седого графа сын побочный.
Так начинается лубочный
Роман красавицы-графини.
И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно.
В груди доверчивой и слабой
Ещё достаточно отваги
Похитить важные бумаги
Для неприятельского штаба.
И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несётся.
Стрекочет лента, сердце бьётся
Тревожнее и веселее.
В дорожном платье, с саквояжем,
В автомобиле и в вагоне,
Она боится лишь погони,
Сухим измучена миражем.
Какая горькая нелепость:
Цель не оправдывает средства!
Ему – отцовское наследство,
А ей – пожизненная крепость!
1913
Чарли Чаплин
вышел из кино,
Две подмётки,
заячья губа,
Две гляделки,
полные чернил
И прекрасных
удивлённых сил.
Чарли Чаплин –
заячья губа,
Две подмётки –
жалкая судьба.
Как-то мы живём неладно все –
чужие, чужие…
Оловянный
ужас на лице,
Голова
не держится совсем.
Ходит сажа,
вакса семенит,
И тихонько
Чаплин говорит:
«Для чего я славен и любим
и даже знаменит…»
И ведёт его шоссе большое
к чужим, к чужим…
Чарли Чаплин,
нажимай педаль,
Чарли, кролик,
пробивайся в роль,
Чисти корольки,
ролики надень,
А твоя жена –
слепая тень, –
И чудит, чудит, чужая даль…
Отчего
у Чаплина тюльпан?
Почему
так ласкова толпа?
Потому
что это ведь Москва!
Чарли, Чарли,
надо рисковать,
Ты совсем
не вовремя раскис,
Котелок твой –
тот же океан,
А Москва
так близко, хоть влюбись
В дорогую дорогу…
1937
Илья Набатов
Блондинка Мери
Скучает у балконной двери,
Засим гулять выходит в сад
(Её отец весьма богат).
Она гуляет меж цветочков,
Не поднимая вверх ресниц,
Являясь лакомым кусочком
Для нижеследующих лиц:
Калигари и Мабузе,
Два испанца, три француза,
Чарли Чаплин, Гарри Пиль,
Грузовой автомобиль,
Тридцать три аэроплана,
Приключения Тарзана,
Чёрный Джек, властитель Рейна,
И теория Эйнштейна.
Сногсшибательно, нет слов!
Начало ровно в шесть часов.
Завтеатром Барсуков.
1926
Владимир Набоков
Люблю я световые балаганы
всё безнадёжнее и всё нежней.
Там сложные вскрываются обманы
простым подслушиваньем у дверей.
Там для распутства символ есть единый –
бокал вина, а добродетель – шьёт.
Между чертами матери и сына
острейший глаз там сходства не найдёт.
Там, на руках, в автомобиль огромный
не чуждый состраданьям богатей
усердно вносит барышень бездомных,
в тигровый плед запутанных детей.
Там письма спешно пишутся средь ночи:
опасность… трепет… поперёк листа
рука бежит… И как разборчив почерк,
какая писарская чистота!
Вот спальня озарённая. Смотрите,
как эта шаль упала на ковёр.
Не виден ослепительный юпитер,
не слышен раздражённый режиссёр,
но ничего там жизнью не трепещет:
пытливый гость не может угадать
связь между вещью и владельцем вещи,
житейского особую печать.
О, да! Прекрасны гонки, водопады,
вращение зеркальной темноты.
Но вымысел? Гармонии услада?
Ума полёт? О, Муза, где же ты?
Утопит злого, доброго поженит,
и снова, через веси и века,
спешит роскошное воображенье
самоуверенного пошляка.
И вот – конец… Рояль незримый умер,
темно и незначительно пожив.
Очнулся мир, прохладою и шумом
Растаявшую выдумку сменив:
И со своей подругою приказчик,
встречая ветра влажного напор,
держа ладонь над спичкою горящей,
насмешливый выносит приговор.
1928
Георгий Иванов
Воображению достойное жилище,
Живей Террайля, пламенней Дюма!
О, сколько в нём разнообразной пищи
Для сердца нежного, для трезвого ума.
Разбойники невинность угнетают.
День загорается, нисходит тьма.
На воздух ослепительно взлетают
Шестиэтажные огромные дома.
Седой залив отребья скал полощет.
Мир с дирижабля – пёстрая канва.
Автомобили. Полисмэны. Тёщи.
Роскошны тропики, Гренландия мертва…
Да, здесь, на светлом трепетном экране,
Где жизни блеск подобен острию,
Двадцатый век, твой детский лепет ранний
Я с гордостью и дрожью узнаю.
Мир изумительный все чувства мне прельщает,
По полотну несущийся пестро,
И слабость собственная сердца не смущает.
Я здесь не гость. Я свой. Я уличный Пьеро.
1912
Георгий Чулков
Красный паяц намалёван на витро кинематографа;
Лысый старик, с мудрыми глазами и с тонкой улыбкой,
играет вальс на фортепиано;
двигаются и дрожат жизни на полотне, пленённые механикой;
Кто эти милые актёры, так самоотверженно отдавшиеся машине?
Кто эти актрисы, с расстёгнутыми лифами, захваченные
(будто бы нечаянно) фотографическим аппаратом?
Быть может, вас уже нет на свете?
Не раздавил ли вас бесстыдно громыхающий трамвай?
Не погибаете ли вы в больнице, отравленные ртутью?
Где вы? Где ваши губы, утомлённые поцелуями?
Зачем вы продолжаете махать вашими руками на полотне?
Вон дерутся на рапирах два тореадора из-за прекрасной испанки.
О, как вы смешны черномазые соотечественники Сервантеса!
Но посмотрите на зрителей: они очарованы представленьем:
Мальчик из лавки стоит, засунув палец в рот;
Толстая барыня задыхается в своём корсете;
Томная проститутка влажными глазами следит за зрелищем;
А тореадоры, пламенея от страсти, скрещивают шпаги.
И женский голос в публике произносит внятно:
«Мужчины всегда дерутся».
1908
Игорь Северянин
Элегантная коляска, в электрическом биеньи,
Эластично шелестела по шоссейному песку;
В ней две девственные дамы, в быстро-темпном упоеньи,
В ало-встречном устремленьи – это пчёлки к лепестку.
А кругом бежали сосны, идеалы равноправий,
Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок,
И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий,
Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог…
У ограды монастырской столбенел зловеще инок,
Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных пропаж»…
И с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,
Проклинал безвредным взором шаловливый экипаж.
Хохот, свежий, точно море, хохот, жаркий, точно кратер,
Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,
Шелестел молниеносно под колёсами фарватер,
И пьянел, вином восторга, поощряемый шофёр…
1910
Александр Вертинский
Вере Холодной
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
В последний раз я видел Вас так близко,
В пролёты улиц Вас умчал авто,
Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подаёт манто.
1916
*** Королеве экрана – Вере Холодной
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдёте в дальний край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведёт Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьёт поклон,
И метёт бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль
1916
Василий Лебедев
Вере Холодной
Позабудьте свои печали,
Прочь откиньте забот обузы –
В этом маленьком душном зале
Правит праздник Десятая Муза.
Вы, уставшие в грохоте фабрик
От работы и слов, и строчек, –
Посмотрите: ведь каждый кадрик
Это светлой мечты кусочек.
В этой пляске пойманных мигов
Человеческий разум, как витязь…
Перед вами молчанья книга,
Растворитесь в ней и учитесь!
Борис Поплавский
Поэзия, ты разве развлеченье?
Ты вовлеченье, отвлеченье ты.
Бессмысленное горькое реченье,
Письмо луны средь полной тьмы.
Он совершён, тот фокус незаметный,
И шасть – летит сквозь мокрые леса.
Стон Филомелы, глас зари ответный,
Что шевелит камышины сердца.
Седалище земного Аполлона,
Душа почит в холодном шутовстве
В огромном галстуке, в парах одеколона,
С ущербным месяцем на каменном лице.
Но вот летят над подлецом идеи,
Он слушает с прищуренным лицом.
Как режиссёр, что говорит с борцом,
Закуривает он кредиткой денег.
Слегка идёт, почёсывая бланк,
Наполовину спит в иллюзионе,
Где Чарли Чаплин и Дуглас Фербанкс
В экране белом ходят, как в хитоне.
Заходит в писатьер, в публичный сад,
Ползёт вперёд, потом спешит назад
И наконец вытаскивает фишку,
Все падают и набирают шишку,
И подают пальто их благородью…
С немытыми ногами слон в хитоне,
Он смутно движется к жилищу Гесперид,
Запутываясь в фалдах, в смехе тонет,
Изнанкою являя жалкий вид.
Извержен бысть, от музыки отвержен,
Он хмуро ест различные супы.
Он спит, лицом в холодный суп повержен
Средь мелких звёзд различной красоты.
***Смейся паяц над разбитой любовью
День голубой застрелился в окне
Умер истекши розовой кровью
На катафалке уехал к весне
А над землёй на стеклянном экране
Кинематограф огромный пылал
Сон целовался в ночном ресторане
В красном мундире прекрасного зла
Озеро тихо смеялось над крышей
Духов встречая над сферой луны
Было прохладно а выше и выше
Реяло чёрное знамя весны
Тихо склоняясь к облаков изголовью
Мальчик истекший розовой кровью
Плыл опрокинувшись вниз головой
И граммофон над разбитой любовью
Сонно вздыхал золотою трубой
1931
Ж. К. (Жану Кокто)
Распускаются розы тумана
Голубые цветы на холме
И как дымы костров Авраама
Всходит фабрик дыханье к зиме
Спит бульвар под оранжевым светом
Розоватое солнце зашло
Сердце зло обожжённое летом
Утонувшее счастье нашло
Стынет воздух и медленно меркнет
Уж скользят ветровые ужи
На стене католической церкви
Курят трубки святые мужи
В этот час белый город точёный
Покидает мадонна одна
Слышен голос трубы золочёной
Из мотора где едет она
Сквозь туман молодому Розини
Машет ангел сердец молодых
Подхожу: в голубом лимузине
Вижу дам в мехах голубых
Но прозрачно запели цилиндры
Шины с рокотом взяли разбег
И с мадонной как мёртвый Макс Линдер
Полетел молодой человек
А кругом возмущались стихии
И лиловая пери гроза
Низвергала потоки лихие
Мы качались как стрекоза
Сон шофёра хлестал по лицу и
Заметал бездорожье небес
(А на месяце синем гарцуя
Отдавал приказания бес)
Зеленели волшебные воды
Где айсберги стоят, короли
Океанские сны пароходы
Все в огнях погружались вдали
Из воды возникали вулканы
Извергая малиновый дым
Алюминиевые великаны
Дирижабли ложились на льды
Буря звёзды носила в тумане
Что звенели как колокол губ
И спешили с кладбищ меломаны
Труп актёра и женщины труп
Петухи хохотали из мрака
Голоса утопающих дев
Прокажённые с крыши барака
Ядовитые руки воздев
И мадонна кричала от страха
Но напрасно: мы валимся, мы
Головой ударяем о плаху
О асфальтные стены тюрьмы
Мы в гробах одиночных и точных
Где бесцельно воркует дыханье
Мы в рубашках смирительных ночью
Перестукиваемся стихами
Париж, 1926
* Здесь и далее выделено редактором.
|
