Электронное издательство
 |
 |
||
|
Руперт Брук
|
|||
Не один У. Б. Йейтс считал Руперта Брука принцем, «самым красивым человеком в Англии» начала XX века. С ним соперничал разве что Айвор Новелло, знаменитый певец, композитор и актёр. Брук - друг детства Вирджинии Вулф, ему (а ещё У. Оуэну, Р. Грейвсу, З. Сассуну) покровительствовал Эдвард Марш - поэт, учёный, личный секретарь У. Черчилля, написавшего о Руперте некролог в «Таймс» (от 26 апреля 1915 г.). Увлечения Марша мальчиками носили платонический характер, так как, после перенесённой в детстве болезни, он был импотентом. Марш просил своих протеже лишь об одном: они должны были ночевать в его доме полностью обнажёнными – для созерцания. Любимым объектом Марша стал Руперт Брук. Рассказывают, что, когда поэт погиб на войне в возрасте 28 лет, Эдвард иногда доставал складную «кровать Руперта», смотрел на неё и плакал, вспоминая своего «бело-розово-золотистого» бога с детскими чертами лица. На родине Брука заслуженно величают последним романтиком.
Другие интересные факты можно почерпнуть из статьи А. Рытова «Руперт Брук: последний романтик уходящей эпохи» (Вестник Европы. 2005, № 16). Учился «принц» в Кингс-Колледже (Кембридж), первый сборник стихов выпустил в 1911 году. После любовной драмы (Руперт был безответно влюблён в Ка Кокс) «стал эмоционально разбалансированным человеком» (В. Вулф). Просвет наметился к 1913 году: Брук получил стипендию и начал работать над диссертацией, посвящённой английскому драматургу XVII века Джону Уэбстеру. Когда началась война, Руперт произнёс знаменитую фразу: «Если где-то происходит Армагеддон, значит, кто-то там должен быть». Его зачислили в личный состав Королевской военно-морской дивизии. Весь ужас войны, опоэтизированной им заочно, поэт познал в дни обороны Антверпена. Поход к Галлиполийскому полуострову Брук воспринял романтически – как возвращение в античность. Корабль, уплывающий к стенам Трои, - английские мальчики, «новые язычники», грезили об этом путешествии в надежде, что оно искупит все страдания и утраты. Красавец Руперт Брук - архетипический британский воин в окружении других блестящих юношей, принадлежащих к элите страны - миф дожил до наших дней.
Причиной смерти Брука стал солнечный удар (помните пророчество А. Белого - «а умер от солнечных стрел»?) в сочетании с дизентерией и заражением крови, которое развилось из небольшой лихорадки на губе. Поразительный факт: поэт умирает, а в это самое время из уст настоятеля Собора св. Павла, люди слушают в Лондоне, во время пасхальной проповеди, сонет «Солдат», посвящённый родине. 12 докторов и хирургов на пустом французском корабле-госпитале пытались спасти Руперта Брука, но не спасли. Сразу после похорон в оливковой роще друзья поэта бились в одном из самых крупных сражений Первой мировой войны в Средиземноморье.
Приняв поющее тело «принца» (его вечно бьющееся в могиле сердце - отголосок «тоскующих костей» пушкинского Овидия: хитросплетение романтической образности), «чужой дёрн» превращается в английский уголок. Преображение чужбины в «нежнейшую землю» ценой праха погибшего поэта; трансляция дарованных родиной снов оттуда, из высших сфер, где отныне странствует его душа, ставшая чистым разумом, - нет ничего удивительного в том, что эти образы из стихотворения «Солдат» так привлекли молодого Владимира Набокова. В 1922 году он написал эссе «Руперт Брук» 1, для которого перевёл многие стихи на русский язык (литературный альманах «Грани»).
Юный поэт переменчив: он переходит от одного представления к другому, перебирая их, как мальчик «цветные стёкла». Брук-платоник, праведный язычник воспевает совершенный край, где
Бруку - испытателю потусторонности - снится, что, умерев, он проснулся «на широкой, белёсой, сырой равнине, придавленный странными, безглазыми небесами». Набоков переводит стихотворение о световом призраке женщины, явившемся на зов поэта (Брук признаётся, что принадлежит к числу тех, кто отвечает на «садистические ласки безносой смерти»). В другом сне поэт, достигнув «точки неподвижного ужаса», видит себя «мухой, прилипшей к серой, потной шее мертвеца», в третьем - попадает после смерти в «английский сад»: даже гнилой Кембридж превращается лирическими усилиями поэта в цветущий холм.
В одном из ранних стихотворений 1906 года четыре архангела, сложив огромные крылья, несут убогий чёрный гробик с жалким тельцем ребёнка. Оказывается, это мёртвый Бог, свернувшийся в клубок, похожий на сухой лепесток. Процессия сбрасывает гроб, «хрупкую, жуткую скорлупку», с крутой вершины во тьму. Набоков затрудняется расшифровать тёмные тексты Брука: не то бог умер и давно уже не правит миром, не то поэт, любя божественное в природе, отвергает выцветшие символы, оживляя их детской игрой в калейдоскоп, разноцветными настроениями. Вот очередное видение Брука – панихида по умершей возлюбленной: мещане теснятся возле тела, «положили медяшки на серые глаза, подвязали падающую челюсть, их мысли, как мухи, ползут по её коже». Пренебрегая ритуалом, поэт уходит почтить усопшую на вершину холма.
Крайности сошлись в стихотворении «Прах». Поэт и его возлюбленная, истлев «в ночи своей отдельной», чудом из тяжкого праха превращаются в летучие, лучистые частицы (она – в пылинку, он – в атом). Однажды встречаясь «за непостижною чертой», чета возвращается в родные места с особой миссией – зажечь любовью «пустые, нищие» сердца «глупых людишек». Но эта магия краткосрочна: чувство, едва зародившись, потухает в «расползающемся мраке». Меж крайностей Набоков находит вереницу спокойных образов: «Лаура», встреченная на берегу Леты, поющий (про то, что смерти нет, и «все души остаются») сонм облаков. «Отсюда, - заключает автор эссе, - недалеко до полной примирённости со смертью».
Четырнадцатый год внушает поэту 5 сонетов, «озарённых как бы изнутри чудесной кротостью», но иные строки будто нарезаны алмазом по стеклу: зыбкость, текучесть кристаллизуются в зиму. «Грезящая рыба» Брук в позднем творчестве выступает наследником Джона Китса – его опыта «охлаждения» / «заморозки» / «странной внезапной холодности» после интенсивного впитывания красоты земного мира: «…но вскоре / зима заворожит крылатую волну, / плясунью нежную, и развернёт морозный / спокойный блеск, немую белизну, / сияющую ширь, под небом ночи звёздной». Вместо беспечной русовласой «Лауры», мирно гуляющей в загробных кипарисовых кущах; вместо гавайских тропиков, куда забрасывает поэта-визионера грёза в одном из ранних стихотворений, - Муза, Зима, Война. Изнутри этого опыта Брук - «шаман» (К. Палья о Китсе) прозревает своё предназначение.
Если в «Прахе» мгновенный переход от телесного тлена к бесплотным частицам есть чудесная условность, лирическое самоубеждение, «тёмный символ», то в «Солдате» проясняется так долго мучившая Брука судьба тела и души по ту сторону. Разрыв преодолён, потому что найден способ (жертвоприношение поэта), обретена идеальная форма (вдруг вспомнился О. Мандельштам: «я лежу в земле, губами шевеля») - созреть, вытянуться в смерти, отлежаться в могиле. Пока Душа, «ставшая крупицей чистого света, частицей Божественного Разума» излучивает где-то сны, данные поэту отчизной, его прах здесь и сейчас прорастает сквозь чужой дёрн, расцветая английской розой: стройной, тонкой, нежной. Так примиряются земное и небесное, тлен и атом, но не торопитесь с ответом на вопрос: что – Подлинник, что - магия? Дальный ход лучей во все стороны вышнего сада или онежнение пласта чужой земли?
Сравните разные переводы «Солдата»: один текст – «горний», другой – «дернистый». Как быть, если имеешь дело с жестом все-охвата в форме стихотворения? Оно на самом деле простое (патриотический вирш во славу Британии), но при этом репрезентирует Животворящее Присутствие, как если бы Поэзия циркулировала, подобно веществу, «плотной сущности» для обмена (отзвук древних представлений). Дело души и метаморфоза тела - отдельные промыслы («порученья» для частиц и праха) и пусть. Предчувствуя свою гибель, Брук напоминает нам, что «ПОЭЗИЯ ЗЕМЛИ никогда не мертва» / The poetry of earth is never dead («Поэзия земли есть не останавливающаяся никогда» / The poetry of earth is ceasing never) - великая строчка из очень простого стихотворения Джона Китса про кузнечика и сверчка. Они тоже друг другу не чета, но это не важно: речь ведь идёт о подлиннике - ГОЛОСЕ, а две крохи (травяной и запечный) есть его «формы», «сосуды», «слепки», равно дорогие сердцу поэта.
Набоков указывает на тонкую поэму Брука о Деве Марии: когда Архангел Гавриил исчезает в небе, она чувствует в себе божественное биение, но воздух вдруг стал холоднее и серее. Это знак – скоро ей придётся оставить всё, милое сердцу: козочек, оливы, крокусы. Настаивая на том, что «земная жизнь для Брука – первая любовь», и поэта больше волнует не то, что он найдёт там, а что покинет здесь, Набоков составляет восхитительный перечень нетленных сокровищ поэта. Прочтите его 2, чтобы, осознав меру отречений, приять чрезмерную преданность «эллина» Руперта Брука земной красоте: в награду он упокоился средь олив, в желанной «Тавриде».
В «Солдате» землёй (Англией) становится всё - даже небо: разве можно променять прописку из детства на призрачное где-то? Цветные стёклышки платоника нужны поэту как призма, в гранящих лучах которой тутошний ил силой воображения превращается в тамошний сад, «скомканные снимки» - в бессмертный уголок.
Набоков пишет:
Я вижу перед собой вечного Китса 3: сначала мальчика довоенного образца, потом - принца под дёрном 4, юношу-розу (нежный английский цветок, взращенный на мертвецких болотах). Вижу поэта, великого не потому, что он потворствовал романтической грёзе «отцов» или жизнетворческой доктрине «детей» 5, а потому, что, приняв на себя крест, он прошёл квест до конца и, «не успев разобраться в богатствах своих», всё же умер своей собственной смертью, «и свежесть зачерпнул Кастальских вод» 6.
1 Эссе о Руперте Бруке – оптический аппарат для просмотра главных тем вечного (петербургского да кембриджского) мальчика Набокова. Так и хочется переименовать статью в «Лаура и её оригинал», потому что в ней есть и Лаура, и вопрос о Подлиннике, и даже (в 1922 году!) «снимки» - те самые, с серого Севера (подаренные Набокову в 1967-м в Монтрё фотографии родного «кусочка земли» - имений Батово и Рожествено). Меня во время чтения эссе особенно восхитили «частицы» русской поэзии, так и реющие в переводах стихов Брука: например, апухтинско-анненские мухи-мысли. Словом, к Бруку англофил Набоков подступает со светильником Мнемозины в руке.
Раздумывая над всем этим, я припомнила одну триада. Есть первая родина, которая утрачена. Есть вторая – чужбина, принявшая изгнанника. Он живёт, оплакивая утрату, и умирает в надежде на возвращение. Обмен между двумя родинами порождает образ третьей – поэтической. (Помните, как Овидий у Мандельштама «мешает Рим и снег» в слезах и с дряхлеющей любовью?) Тогда Бруку можно позавидовать: он не погиб во Фландрии, а умер и погребён в эллинской земле – где широкошумные дубровы. Он «странно выпуклыми путями» всё-таки приплыл к берегам третьей родины, загодя воспев её в «Солдате», - «платоническую» Англию, идею Англии как бессмертного уголка. Набокова ждала иная участь: возвращение, расстрел, тропка домой – это лишь грёзы, пожизненная репетиция, боковой луч памяти.
 |
-Harold%20Steward%20Rathbone(1858-1929)-Della%20Robbia%20Pottery%20(1893-1906).jpg) |
||
|
Руперт Брук с друзьями (справа).
В платке – В. Вулф
|
Гидеон (1900) Рэтбоуна и Поттери |
2«Чуя близкий конец, он пишет восторженное завещанье и <…> составляет сумбурный список всего того, что любил он на земле. А любит он многое: белые тарелки и чашки, чисто-блестящие, обведённые тонкой синью; и перистую прозрачную пыль; мокрые крыши при свете фонарей; крепкую корку дружеского хлеба; и разноцветную пищу; радуги; и синий горький древесный дымок; и сияющие капли дождя, спящие в холодных венчиках цветов; и самые цветы, колеблющиеся по зыби солнечных дней и мечтающие о ночных бабочках, которые пьют из них, под луной; также – свежую ласковость простынь, которая скоро сглаживает всякую заботу; и жёсткий мужской поцелуй одеяла; зернистое дерево; живые волосы, блестящие вольные; синие, громоздящиеся тучки; острую, бесстрастную красоту огромной машины; благодать горячей воды; пушистость меха; добрый запах старых одежд, а также уютный запах дружеских пальцев, <…> пахучую сырость мёртвых листьев и прошлогодних папоротников, <…> ямки в земле; и голоса поющие; и голоса хохочущие; и телесную боль, <…> и мощно-пыхтящий поезд; твёрдые пески; и узкую бахромку пены, которая рыжеет и тает, пока возвращается волна в море; и влажные камни, яркие на час; сон; следы ног на пелене росы; и дубы; и коричневые каштаны, лоснящиеся как новые…» - В. Набоков.
3Не знаю, вспоминал ли У. Б. Йейтс, глядя на Брука («самого красивого человека в Англии»), о Джоне Китсе, но на его Великом колесе именно он занимает 14 Фазу. Суть в том, что по мере нашего «приближаемся к Фазе 15, личная красота всё возрастает, а в Фазе 14 и 16 становится возможной величайшая человеческая красота». В основе колеса лежат две идеи: цикличности и борьбы противоположности. Г. Кружков так комментирует построение Йейтса:
Таким образом, мы получаем 28 возрастов жизни человека: первые фазы детства (новолуние) соответствуют высокой степени объективности; зрелость (полнолуние) есть высшая субъективность; старость возвращает нас в объективное (детское) состояние. Кроме жизненного цикла, человек вовлечён в цикл перевоплощений его бессмертной души и в цикл земной истории. Фаза 15, по Йейтсу, означает Солнце в Луне, так как Солярное здесь поглощается Лунарным. Перед этой фазой человек познаёт себя, а после становится всё более смутным, раздробленным, а его интеллект – всё сильнее озабоченным внешними предметами, принадлежащими материальному миру. Фазы между 8 и 15 соотнесены со стихией воды, потому что сила образотворчества здесь достигает наивысшей точки. Йейтс пишет, что в 14 фазе:
Когда погиб первый мальчик, Чаттертон, Перси Шелли, оплакав его, породил ритуал. Когда следом умер Китс, Шелли объявил о вечном перевоплощении соборного Духа английской поэзии: это значит, что красота Джона Китса уже была красотой канонизированной, архетипической. Миф о совершенном Китсе абсолютизировал Уайльд, а Йейтс вознёс поэта до полной луны. Я живо представляю, как мастер Великого колеса, глядя на прекрасного Руперта Брука, думал о Джоне Китсе: не реальном юноше, умершем от чахотки, но вечном Китсе английской поэзии.
4 Эссе Набокова открывается образом «из Мцыри» - сказочные рыбы плавают в полумглистом аквариуме, и один из стайки - Брук. «Скользящие, дышащие, выпучившие глаза в свою бледно-зелёную вечность», - они напоминают Набокову «прохладные, излучистые стихи английского поэта, который чуял в этих гибких, радужных рыбах глубинный образ нашего бытия». Л. Пумпянский в 1920-е годы догадался, что грёза Лермонтова о расе людей-рыб, водном рае человечества как-то связана с шотландским происхождением русского поэта (от барда Томаса-Рифмача). В контексте 2 главы («Офелии» под «дёрном») напрашивается вывод, что и солдат Брук лёг не в земляную могилу, а ушёл под воду. Поскольку имя «Офелия» знатоки возводят к греческому «кусочек земли», то аллюзия уже не кажется случайной: подобные тонкости отвечают духу поэзии Брука, в достаточной мере тёмной, изысканной, чтобы искать в ней подсмыслы. Да, существует набоковский перевод рассказа Гертруды об утоплении Офелии, но это не означает, что в очерке, посвящённом Руперту Бруку, мы имеем дело с «возгонкой значений»: процитированные стихотворения поэта, в самом деле, демонстрируют такую черту, как «сияющая влажность», «недаром он служил во флоте, недаром и само его имя означает по-английски ручей». В текстах Брука можно утонуть и до жуткой мёртвой тьмы, и до рая: у его воды - свои земля (сухой ил) и небеса (пречистый влажный «ил»).
5 Руперт Брук уходил на Войну по старинке – Рыцарем. Ни к Ипру, ни к Сомме мальчики, бряцающие дедовскими мечами, не были готовы. У. Оуэн, поэт другой «кости», укажет Англии на эту непростительную наивность. В «Гимне обречённой молодёжи» нет фанфар, и дикие средневековые рожки утихомирены литургической образностью:
Уилфред Оуэн – парень из бедной религиозной семьи. В 1911 году он был зачислен в Лондонский университет, но не смог учиться из-за нехватки средств; готовился стать пастором. Исследователи отмечают, что только ему удалось в военных стихах преодолеть элегический канон. Соединяя материальное со спиритуалистическим, трезвую иронию с символикой, предельный пацифизм с лирической экспрессией, он достигал особой мощи – траурной, ритуальной, «дантовской». Выстраданный на полях брани Христос больше не был богом его детства: «Нет любви выше, чем у того, кто отдаёт жизнь за друга», - утверждает Оуэн. В письме к Осберту Ситуэллу от 4 июля 1918 года Оуэн уподобляет Христу тех, «кого называют пушечным мясом», то есть новобранцев. В 6 частях «Военного реквиема» Б. Бриттена использовано 9 текстов У. Оуэна. Нарушая традиции реквиема (Г. Орлов), композитор трижды вводит хор мальчиков. На переднем плане (мир здесь и сейчас) – двое мужчин-солистов (солдаты из стихов Оуэна); за ними – полный хор и оркестр Мессы (мир траурного ритуала); дальше и отдельно – чистые голоса мальчиков, слышимые вдалеке от мира битвы, будто «из полей печальных графств».
 |
|
||
|
Могила У. Оуэна
|
Уилфред Оуэн |
6Строчка из стихотворения Д. Г. Россетти «Джон Китс» (из цикла «Пять английских поэтов). Кастальский ключ находится на горе Парнас. Он посвящён Аполлону и Музам-Касталидам. Получил своё название от девушки Касталии: преследуемая Аполлоном, она бросилась в воды ключа. Он существует и поныне, но сильно обмелел.
← Предыдущая глава К оглавлению ↑ В начало ↑ Следующая глава →
| Поделиться: |
Posts: 2
Reply #2 on : Sat July 28, 2012, 21:33:20