Электронное издательство
 |
 |
||
| «Гарри Поттер и Дары смерти». Постер к фильму | Стенли Спенсер. Огонь в камине (1936) 1 |
<«Военный реквием» Б. Бриттена состоит из 6 частей>
 |
 |
||
| Кадры из фильма «Яркая звезда» | Фанни Брон «в цвету» с письмом от Китса. Джон на цветущем дереве, в «гнезде соловья» |
В романе Антонии Байетт «Ангел супружества» оды Китса читают, чтобы вызывать любимых призраков; их читают в дни абсолютного счастья и полного траура, в одиночестве и вместе с мертвецами – чаще всего «Оду соловью», с её «чувственной любовью к красоте», совершенным «союзом мыслей и чувств»:
Эмили Теннисон, скорбя, декламирует Китса в такт прогулкам. Или, как пристало медиуму, повторяет его строки нараспев – «роскошный «Канун святой Агнессы»». Такой невыносимый избыток земной красоты, что все урожаи мгновенно чахнут - больные плоды и цветы. Эмили пьёт звуки-оборотни Китса, как яд, и стихотворение брата «Прах» сравнивает с базиликом Изабеллы, «на мёртвых слезах и мёртвой голове обраставшим благовонной листвой».
Если всмотреться в текст романа, как в камеру-обскуру, то мы увидим спектакль разобщённых фигурок: по одну сторону - потерявшиеся мальчики, словно вступившие друг с другом в тайный сговор, по другую – вдовы, преступающие опасную черту, чтобы вызвать их оттуда на свидание. Эмили, и мы вместе с нею, становимся свидетелями самозамкнутой любви Артура и Альфреда к Природе и друг другу – ей в этом кругу нет места. Я бы сказала так: тип мальчика (ненормального / помешанного / слабоумного суть НЕПРОНИЦАЕМОГО), сформировавшийся в романтизме, останется таковым до самой Войны, на которую уйдут всё те же Китсы (Артуры и Альфреды), насильно пробуждённые страшной внешней реальностью, притянувшейся к ним, как магнит.
Помните романные рассуждения Теннисона о том, что они с Артуром обладали женскими ипостасями (жалостью и милосердием)? Камилла Палья в книге «Личины сексуальности» тоже пишет о китсовском сне как способе «видения, помещающем мужскую силу в женственную взвесь», о женском терпеливом ожидании, отвергающем вмешательство, принуждение». По её мнению, «визионер Китса – транссексуальный шаман», и в прошлых жизнях он был мальчиком, девочкой, кустом, птицей, рыбой.
Эмили Теннисон, другая Эмили – Селвуд, многолетняя невеста Альфреда (а потом, когда почти не осталось надежды, его жена) - догадываются, что они только куклы, «венди» женских ипостасей их мальчиков, погружённых в собственную Игру. Рассказ Эмили Селвуд о первой встрече с Альфредом соответствует эльфийскому канону (от романтиков до художников-модернистов и Толкина): «На мне было голубое платье. Вдруг из-за деревьев в синем длинном плаще появляется Альфред и спрашивает меня: «Кто ты? Дриада или, быть может, наяда?»». В Китсе, паже фей, дорогом госте фейного двора, есть что-то от Питера Пэна, как и в Артуре Хэллеме (через поколение – в Руперте Бруке), который «умел превращать всё вокруг в Страну вечного лета».
Но вот Волшебный лес «гниёт, гниёт и облетает» - А. Теннисон. Тифон.
Байетт полностью приводит китсовские «Строки, адресованные Фанни Брон» - про протянутую руку: рука Фанни - живая, его - с уже остывшей кровью, и Китс, как вампир, готов принять в дар пульс, жар, трепет. В пару к этому «жуткому восьмистишию» Теннисон создаст свой образ мёртвых рук, и Эмили вспоминает, как «рука Артура покоилась на тёплой руке среди маргариток, рядом с его рукой», и Артур рассуждал о «чувственном воображении Китса, творившем красоту. <…> Светило солнце. Артур начал читать чудное письмо Китса: «Называется оно «Видение юности», таким мне представляется наше будущее, <…> и после всего нам суждено будет испытать счастье, с той лишь разницей, что оно будет утончённее земного».
Итак, «Китс уничтожает свой пол. <…> Женщина не нужна, потому что она интериоризована вместительным, плодовитым и самоподпитывающимся воображением поэта. Феминизированный мужчина становится всевмещающим и самодостаточным», - подытоживает Палья 2, подчёркивая умение Китса из всего создавать ауру, уютный кокон. Такие вот мальчики-Аполлоны, погружённые в процесс взросления. Тайный сговор имеет место быть и в Комнате Джейкоба (роман В. Вулф, 1922), в университетских стенах накануне Первой бойни: мальчики по-прежнему читают Китса, а матери и загодя вдовые девочки-невесты подмечают на юных лицах Пэнов и Паков печать близкой смерти: «Фанни (*думаю, Вулф выбрала имя невесты Китса) смотрела на Джейкоба, похожего на маленького мальчика. Дым окутывал его. Красота молодых людей спокон веку кажется подёрнутой дымом, даже тогда, когда они носятся по футбольному полю, танцуют. Может быть, они смотрят в глаза далёким героям и лишь снисходят до нас…». «До чего всё-таки хрупки мужчины», - думает «вдруг» Вирджиния Вулф, героиня «Часов». Война – событие, прерывающее всевмещающий и самодостаточный процесс взросления: так поступает в «Гиперионе» жестокая Мнемозина, насильно вкладывающая в поэта реальность происходящего, которая прежде существовала вне его. Поэтому поэма «завершается его криком от боли» (Палья). В «Падении Гипериона» Китс видит статую поверженного Сатурна (по силе образа сопоставимого разве что с послевоенными стихами Йейтса) и Монету – «молчаливую, жуткую, ужасную женскую силу, бороться с которой бессмысленно.<…> Она – настоящая угроза поэзии, <…> монументальный тотем мировых сил».
«Комната Джейкоба» полна знаков беды с первых страниц: мёртвые бабочки, засохшие листья, которые маленький Джейкоб вываливает на колени Ребекки, называя пригоршню праха «чаем». Ребекка на кухне поймала «мёртвую голову», Джейкоб нашёл овечий череп без челюсти, а в лесу упало дерево (В романе «Миссис Дэллоуэй» сестра Клариссы погибла на её глазах под упавшим деревом). Мир как вдовий дом: миссис Фландерс носит чёрный зонтик и постоянно думает о мёртвом муже Сибруке, из-за чего всё ещё лето свёртывается мгновенно в осень: «от слёз георгины у неё в саду плыли красными волнами, <…> вдовы одиноко блуждают в чистом поле, подбирая каменья и редкие золотые соломинки» (утрата и поиски – центральный мотив романа).
Красота летних пустошей (многоцветная, многотварная) пресекается видениями гибели и жестокости: по дёрну разбросаны косточки, павлиноглазки пируют «на кровавых внутренностях, оброненных ястребом». Старушка, живущая в домике совсем одна, рассказывает Джейкобу о лиловой бабочке – предвестнице.
Мёртвые юные словно превращаются в призраков корнуолльских холмов, на которых извечно торчат только голые трубы, чья прелесть очень печальна. «И что такое корнуолльское побережье (на этот вопрос будет искать ответ до самой смерти Дафна Дюморье) с его запахом фиалок и знаками траура». Даже чёрный смокинг Джейкоба, эта защищавшая его ткань, фотография покойных родителей – Фанни, Элен перебирают эти знаки и понимают, что их поколение, родившись, попало в лабиринт, откуда нет выхода. В фамилии Джейкоба Flander(s) аукается Фландрия – место гибели английских новобранцев и Джимми, который там кормит ворон,
Про Фландрию как потустороннее царство читайте рассказы Дэвида Герберта Лоуренса: «Англия, моя Англия», «Макака в хаки». Герой второго - совсем ещё мальчик, уцелевший во Фландрии, отчего на его лице, «истончившемся, появился отпечаток странной, слегка зловещей красоты». Он полумертвец, полуангел (с нежной спиной, синими глазами и замороженными желаниями). Впечатляет «Рубеж» с его балладным сюжетом возвращения мёртвого возлюбленного. Муж Кэтрин погиб в 1915 году, и она вышла замуж за его друга, к которому ничего не чувствует. После войны она приезжает в Германию, где силой чёрной тоски, томления и памяти вызывает из небытия мертвеца с пурпурным лицом, который, устранив соперника, утоляет страсть жены. Финал рассказа носит призрачный, инверсивный характер: нельзя с полной уверенностью сказать, кто отныне мёртв, а кто жив. Весь мир занесён снегом, и дом в лесу, приютивший страшную семейную пару, – это последний из полюсов, откуда выхода нет.
Когда призрак Артура Хэллема и Софи дочитали «Оду соловью», мертвец сказал: «Я чувствую, что чувства умерли во мне». Застыли, замёрзли – выворот одной очень важной темы. Ей Григорий Кружков посвятил заметку «Холод и высота» (Новый мир. 2010, № 8), посвящённую разным толкованиям и русскому интертексту стихотворения Уоллеса Стивенса «Снежный человек» (The Snow Man). Критик Хелен Вендлер, например, рассматривает его как вариацию на стансы Джона Китса «Зимней ночью»: «творческое состояние как охлаждённое», «попытка достичь забвения минувшего счастья в амнезии чувств, подобной той, что охватывает природу зимой». Иначе – «нужно сбить температуру, чтобы вернуть способность творить». Поэт тогда и есть Снежный человек. Китс – Снеговик. Китс – Кай (эту ассоциацию предлагает Кружков): не соловей, не паж феи, не бард, «свищущий на вьющейся тропе» (Мандельштам о юном Гёте), а прототипический мальчик Эдмунд в объятиях Снежной королевы / Белой колдуньи («Хроники Нарнии» К. С. Льюиса).
Идея, подчёркивает её автор, не противоречит мыслям Джона Китса о «негативной способности» как главном свойстве поэта шекспировского, протеистического типа, заморозившего до предела сознание и слишком близко подошедшего к опасной черте – «последней границе развоплощения». Вечное лето романтических мальчиков оборачивается их викторианской осенью, вслед за ней наступает такая же архетипическая зима, которая хронологически приходится на Войну. «Подходит к Рождеству зима. / Ныряет в тучах лунный круг» (из «In Memoriam», CIV) – в экранизации «Даров смерти» (I часть) рождественские сцены (их цвет и свет), особенно посещение Гарри Поттером могилы родителей, очень символичны, ведь они стоят в преддверии великой последней битвы.
«Готовясь к творческому акту, - объясняет Кружков, - Китс впадает в особый транс, подобный оцепенению смерти. В этот миг поэт в одиночку противостоит холоду небытия. <…> Нужен зимний, остывший ум: так, кажется, могла бы нашёптывать замерзающему Каю Снежная королева – его холодная Муза». Вот почему в Сонете к Фанни (1819) земная любовь предстаёт деспотом, врагом Музы. В финале фильма Джейн Кемпион мисс Брон достигает состояния предельной «заморозки», когда бродит ночью по зимним пустошам, декламируя «Яркую звезду» и становясь-таки Музой поэта – той «совершенной, сияющей» возлюбленной, о которой, с оглядкой на Китса, мечтает Луциан, герой «Холма грёз» (1907) Артура Мейчена. (Луциан, чужак, изгой «варварского» Лондона, не верит в любовь как «тошнотную смесь байронизма с Томасом Муром»; не верит он и в то, что чувство угасает со смертью или отсутствием любимого человека).
 |
 |
||
| Кадры из фильма «Хроники Нарнии» | |||
Кружков просто указывает на тот факт, что Б. Пастернак зачитывался Китсом предвоенной зимой 1914 года. По-моему, это такой грандиозный синхрон: европейские мальчики-мусагеты выбрали свою королеву, она выбрала их. В русской же поэзии собственными путями с XVIII века складывается эллинистический сюжет жертвенного согревания железных снегов истории, когда поэты, бросая вызов пустоте и небытию, прямо во льдах (гиблая затея!) выращивают «феокритовы нежные розы» или «лилии»; приводят на снег мёрзнущую голенькую Психею ради будущего царства дриад и «розовой кашки». Наследник этой традиции воин Гумилёв сказал о лирике Блоке, отправившемся на фронт, поразительно китсовскую фразу (то есть в ней заключён высокий уровень понимания нашей темы извне, из сегодняшнего дня) – «это всё равно что жарить соловьёв». Жаркий лёд. Sic.
<Вспомнилась картина Анри Руссо «Война» (1894), поразившая Альфреда Жарри: «особенно фигура коня, летящего над прозрачными, похожими на личинки, трупами, на которые уже слетается вороньё». Сама война предстаёт в образе девочки-ведьмы, будто из племени пиктов: дикая, озорная, в белоснежном платье, с мечом в руке>.
Уилфред Э. С. Оуэн (1893-1918), автор стихотворения «Снег», ещё один Кай, пишет с фронта матери, и образы этого письма перекликаются с видениями Фанни из «Комнаты Джейкоба»: «Ничья земля под снегом, подобно поверхности луны, хаотична, изрыта воронками, необитаема, ужасна – жилище смерти». По мнению исследователей, Оуэн осуществил в своей поэзии прыжок от преждевременной зрелости, вызванной опытом войны, к традициям мальчика Китса (чувственное, пластичное восприятие жизни и смерти). В финале поэмы Теннисона «Мод» героиня, явившись отягощённому грехом и страданиями герою, указывает на войну как на единственный путь спасения (период Крымской войны), обретения равновесия, забвения.
Такими неисповедимыми путями Джон Китс превращается в потерянного мальчика, в мальчика войны – в Септимуса Уоррена-Смита из романа В. Вулф «Миссис Дэллоуэй» (1925).
Профессор Малькольм Брэдбери в книге «В. Вулф» (Иностранная литература. 2002, № 12) пишет об «ужасных видениях» Септимуса Смита, которые вырываются на поверхность подобно языкам пламени, сжигающим повествование изнутри. Воспоминание о том, что мировая война тоже началась с пистолетного выстрела, живёт в романе, всплывая вновь и вновь, прежде всего в связи с Септимусом и преследующими его видениями мира как поля боя. <…> Септимус принадлежит миру насилия и поражения».
«Миссис Дэллоуэй» - это Англия в ранах: жизнь заново учится кипеть, но фразы и повседневные дела изъязвлены памятью: так, миссис Фокскрофт «вчера изводилась из-за того, что тот милый мальчик убит и загородный дом перейдёт теперь кузену; и леди Бексборо открывала базар с телеграммой о гибели Джона, её любимца». Во всех магазинах лондонцы способны одновременно посмотреть друг другу в глаза и подумать о мёртвых.
Септимус входит в романный мир тридцатилетним молодым человеком в жёлтых ботинках и с «такой тревогой в карих глазах, что кто на него ни взглянет, сразу тревожится тоже». Он отправился во Францию в числе первых добровольцев – защищать английскую поэзию и возлюбленную фею в зелёном платье.
Странное имя героя напоминает о Септимусе Теннисоне, безумном брате Альфреда; о прихоти отца Элизабет Баррет-Браунинг (чей пёс Флаш стал героем одного из романов Вулф), из восьми сыновей которого двое последних были крещены Септимусом и Октавиусом. Смит слышит, как воробьи поют по-гречески оттуда, из-за реки, где бродят мёртвые. Поют хором о том, что смерти нет. Он не только слышит голоса, но и видит мертвецов, толпящихся в белом за оградой – и друг Эванс (их окопное братство было похоже на дружбу двух псов у камелька) с ними. У безумного Септимуса, как иновоплощения Китса («Ведь он похож на Китса?», - спрашивала мисс Изабелла о Септимусе»), есть жена Реция, которая шьёт и шьёт, подобно Фанни Брон. Большого тихого Эванса убили на войне, и вот он приходит к выжившему другу, шурша сухим листом (Вулф – мастерица викторианского текста осени):
Самое страшное, что могло случиться с выжившим Китсом, – «он не способен чувствовать» - лишь думать, читать «Ад», постигая мировую поэзию как опыт отвращения, ненависти к человечеству. Он не пожалел убитого Эванса, и вот расплата – голоса и мёртвые вокруг. Они зовут и зовут в свою Страну Потерянных Мальчиков, в Страну Вечного Лета, и, вторя греческому пению, слабоумный мальчик Смит падает вниз, на «нервалевскую» ограду.
 |
 |
||
| Кадр из фильма «Миссис Дэллоуэй» | Эвелин де Морган. Поля убитых (1916) |
В романе «На маяк» мистер Бэнкс, разговаривая с миссис Рэмзи по телефону, представляет её настоящей гречанкой в лугах златоцветника (ещё одно отражение «золотых королевств» Китса). Это сигнал, что присутствие хозяйки дома является бессмертным слепком сознания, наподобие незримого китсовского соловья, иначе – присутствием в форме живого отсутствия, когда образ (телесный по-гречески) ткётся через голоса, веяния, наплывы. Э. Ауэрбах в книге «Мимесис» посвятил ирреальному стилю Вулф отдельную главу: «И дальше будто говорят уже не люди, а духи, неведомые духи», которые никогда не соприкоснутся с тем, что происходит на земле, ибо это им непонятно (изначально или с определённого момента) – есть лишь «веяния, что отлетают от тела ветра». Духи способны красться по гниющим, жабьим углам пустого дома, изумляясь тому, что вот они отсутствуют, но всё равно здесь и узнают друг друга, творят толчею, водят кистью по холсту. «Дом пуст. К чему мне тут стоять / И у порога ждать теперь…» - Вулф отвечает на вопрос Теннисона. Не растрачивается дыхание. Г. Кружков, размышляя над формулировкой У. Б. Йейтса «после смерти Теннисона», подытоживает: викторианский поэт передал другому поколению самую важную часть из того, что сам унаследовал, - amorfati («судьбострастность») и страх «растраты дыханья» (образ из стихотворения Йейтса, посвящённого памяти майора Роберта Грегори, сына леди Грегори, погибшего в воздушном бою над Францией).
Давно подмечено - «Комната Джейкоба» начинается и заканчивается зовом. «Джейкоб! Джейкоб! – кричал Артур» / «И вдруг словно взметнулись все листья. – Джейкоб! Джейкоб! – закричал Бонами, стоя у окна». В фильме «Странная история мистера Шерлока Холмса и сэра Артура Конан Дойла» (Великобритания, 2005) есть сцена, когда маленький сын писателя, играя с отцом в войну, прячется и долго не отзывается на зов: «Кингсли! Кингсли! – кричит в страхе сэр Артур: ни он, ни его сын, обожающий солдатиков, не знают будущего – зритель знает. Если в германских дивизиях на Сомме воевал кадровый состав, то британские состояли из добровольцев – таких, как юный Дойл. Кингсли был тяжело ранен и умер в госпитале от пневмонии в конце октября 1918 г. - «один из великолепнейших парней – как физически, так и духовно». В феврале 1919 года в Бельгии от пневмонии умер и брат Артура – бригадный генерал Иннес Дойл.
Уже погиб сын Киплинга, сын физика Оливера Лоджа. У Лили Лоудер, подружки невесты на свадьбе Артура и Джин Леки, на Ипре погибли три брата. Погиб муж сестры Дойла; брат жены – Малькольм Леки, в которого Лили была влюблена. Она умерла от пневмонии, истощённая горем, так и не узнав, что её последний брат Вилли был ранен на Сомме и попал в плен, откуда два года вёл шифрованную переписку с Артуром Дойлом. В журнале «Лайт» (№ от 21 октября 1916 года) была опубликована его статья про жизнь после смерти и возможность общения с миром мёртвых. Биографы сообщают 3, что он с Лили много времени проводили за спиритическими опытами. Погибшие братья уже смертельно больной Лили осенью 1915 года стали посылать ей сообщения, но доказательством для сэра Артура стала изданная в 1916-м книга сэра Оливера Лоджа «Реймонд, жизнь и смерть». Якобы сын отправлял родителям послания через двух медиумов, описывая чувства погибших мальчиков, желающих общаться с близкими людьми, но встречающих преграду в виде «стены предрассудков». «Вам мучительно думать о том, что сыновья ваши умерли, и всё же множество людей думает именно так. Мне ещё более мучительно слышать, как МАЛЬЧИКИ ГОВОРЯТ МНЕ, ЧТО НИКТО БОЛЬШЕ НЕ ХОЧЕТ С НИМИ РАЗГОВАРИВАТЬ. Это ранит меня очень больно». В октябре 1917 года сэр Артур выступил на заседании Лондонского спиритуалистического общества, где председательствовал всеми осмеянный Лодж: «Когда мир бился в агонии, когда всякий день мы слышали о том, что смерть уносит цвет нашей нации, <…> мне вдруг сразу стало ясно, что тема, с которой я так долго заигрывал, - нечто действительно невероятное, какой-то разлом в стене, <…> неопровержимое послание к нам из мира загробного…».
Септимус Смит в структуре романа несёт тройную нагрузку: во-первых, у него своя история. Во-вторых, его история сопоставлена (и противопоставлена) с жизнью Клариссы. В-третьих, он – всеобщий двойник и проводник того, что всё больше уходит под воду, - памяти: «Как вспомнишь о войне, о тысячах бедных парней, совсем молодых, которые свалены в общих могилах и почти позабыты». «Китс» в данном контексте действует как Мнемозина; он – пароль поэтической и человеческой сцепки: в «Часах» Ричард Браун слышит те же самые голоса на греческом языке, и его гибель служит очередным звеном многовековой связи.
Я давно подключена к этой цепи и потому узнаю в тексте уже не цитаты или аллюзии, а одни и те же цветы и цвета, дёрн, имена собственные (как книжные, так и реальные, из чьих-нибудь биографий). Например, «мёртвые поют Септимусу за рододендронами» - именно эти первобытные рододендроны растут в имении Дюморье и романе Жюстин Пикарди про Дафну и её дом, в котором она пишет книгу, посвящённую инфернальному миру семейства Бронте. А у Клариссы «до сих пор хранится книжечка Эмили Бронте, которую Питер ей подарил». Я хожу кругами, текст тоже, и в финале маячит не только новый мир, но и новая война: цикличность символизируется «Китсом» и ещё такой магической вещью, как перстень с рубином, подаренный Марией-Антуанеттой прадедушке Салли. «У неё пять сыновей. – У всех присутствующих по шесть сыновей в Итоне», - сказал Питер». Очень тревожное замечание, словно из уст китсовской Монеты. Нетрудно догадаться, куда заведёт и этих мальчиков «рубин во мгле» - маяк истории, у которой так мало вариантов. («Рубин во мгле» / The Ruby in the Smoke (1985) – название романа Филипа Пулмана из цикла, посвящённого Салли Локхарт; в первой книге её отец-капитан погибает в южных морях).
← Предыдущая глава К оглавлению ↑ В начало ↑ Следующая глава →
| Поделиться: |
Posts: 2
Reply #2 on : Wed August 14, 2013, 15:31:21